Грань креста (дилогия) - Страница 49

— …и хирурга не беспокоили. Такое дерьмо сами как-нибудь зашьём. Царапины неглубокие, как правило, штопать несложно. А анестезии в нём и так пол-литра минимум….

— …не скажи. Тоже так думал, а глянул — там концы сухожилий торчат. Уж тут хочешь не хочешь…

— …коллега хренов. И не с чем-нибудь капельницу, а с такой дозой ганглиоблокаторов, что неясно, где и спёр-то столько. А внутрь — для верности спирта стакан и полную пачку…

— Что там про спирт? У меня в стакане сухо.

— А вот я, коллеги, видел суицидальную попытку отравления коньяком.

Дружный гогот. Деревья ходят ходуном, и автомобили качаются на рессорах.

— Зря гогочете. Абсолютно непьющая дама, чья максимальная доза спиртного не превышала полбокала шампанского на Рождество и день рождения, стрескала литр коньяка. Молодой любовник, видите ли, бросил. Ну, жизнь кончена. Так ведь впрямь чуть цели не достигла! Кома хорошая была, возились с ней полночи, да и потом не в дурку повезли, а в реанимацию.

— Коньяк-то хоть добрый был?

— «Реми Мартин», ни больше ни меньше!

— О-о, — застонали все коллеги, — нас бы кто отравил!

Люси потребовалось отдельно пояснить:

— Ну, это как для тебя «Гиннес».

— Насчёт смеха. Представьте: суицидальная попытка отравления слабительным. Девять упаковок.

— Гы-ы! Га-а!

Трава ложится плашмя, и ампулы скачут в ящике. Зверьё тикает со всех ног, подозревая землетрясение.

— Вот и мы так ржали. И Абрамыч икать со смеху начал. А персонал в родном заведении от веселья на полсуток работоспособность потерял. Заезжаем через пару дней — как там засранец? Помер, говорят. Как так? Да обыкновенно. Так его несло, что кишечное кровотечение открылось.

— Бр-рр… Такой смерти не позавидуешь. Коньячком-то травиться слаще!

Лужок вновь огласил вопль. На сей раз его интенсивность была особенно велика. Создавалось впечатление, что клиента пытает бригада гестаповцев.

— Ох, я тебя… — мечтательно бормочет Хосе, направляясь к автомобилю, открывает дверцу. Клиент, выпучив глаза, стремглав вылетает из транспорта и, завывая нечеловеческим голосом раненой гиены, несётся неведомо куда.

Куда ж ты собрался, родной? Не въезжаешь в ситуацию! Все дружно повскакивали на ноги, в руках, как по волшебству, возник инструмент — дубинки, баллончики, наручники. Незавидна твоя участь, дурашка. Бегать — это больно.

Родимый подлетел к чахлым кустам, повозился что-то. Мы услышали плеск изливающейся под солидным напором жидкости, стенания:

— Нет сил, господа, нет сил, простите! Столько часов взаперти, не могу больше…

Не застегнув порток, побрёл обратно, на казнь. Казнь отменили, ограничившись направляющим обратно пинком. Всё ж порядок должен соблюдаться.

— Коллеги, засиделись мы что-то. Пора и честь знать. Работа стоит. Вон Люси на вызов собиралась.

— Да он рассосался уже, поди.

— Вот бы так в нерабочее время, в спокойной обстановке…

Все замолчали, на минутку взгрустнув. Не будет у нас ни свободного времени, ни спокойствия. Только вот такие ворованные, краткие мгновения — если повезёт…

— «До свидания» не говорить! — предупреждает кто-то. Ага, плохая примета.

Хлопки мужских ладоней. Поцелуи в щёчки дам. Щелчки дверных замков. Моргание фар. Мяуканье сирен. И — разошлись кто куда.

Стой, стой, мы ведь разъехаться целый час не могли — как же это сейчас за мгновение вышло?

Полусонная верёвка трассы петлями наматывается на ось вездехода. Впереди столб света от фар, а слева и справа — две сумеречные молчаливые стены. Белые палочки разметки защёлкиваются монотонно под левое колесо. Дремотно. Взгляду не за что зацепиться, голове нечем заняться. В сонные мозги лезет постороннее:

Колючую грань бокала
Тревогой красит рассвет.
Сегодня ты всё мне сказала,
Спасибо за честный ответ.
Не знаю, быль или небыль,
Просто ль вообразил,
Но было распахнуто небо,
И мир ослепителен был.
Смеялись берёзы весело,
Плясали в твоих глазах,
Падал в болото месяц,
Путался в камышах.
Кони бродили за речкою,
Вечер — для нас двоих…
Краткими были встречи.
Не стало теперь и таких.
Только выглянул лучик
И спрятался между туч.
Если судьба — наручники,
То есть ли к наручникам ключ?

— Совсем ты, Шура, раскис.

— Да сердце болит что-то.

— А оно у тебя есть?

— Должно быть.

— Эт ты зря. С этим органом на «Скорой помощи» лучше не работать. Тем более здесь.

— Люсь, а ты вспоминаешь что-нибудь? Ну, хоть иногда?

— Что именно?

— Свой дом, свой мир, жизнь…

Ну что ты плачешь, маленькая мышка? Не надо, не плачь, прошу тебя. Прости, я не хотел сделать тебе больно…

А как же сердце?

Глава двадцать четвёртая

Сон не сон, явь не явь. Так, дремота, морок. Мышка, наплакавшись досыта, влезла в перчаточный ящик и спит, зарывшись в чистую ветошь. Моя башка клонится на капот неудержимо. Патрик периодически клюёт носом, при этом автомобиль выписывает на асфальте дуги. Пытаясь бороться с одурью, он начал насвистывать что-то бравурное, но выходил вместо желаемого протяжный грустный блюз.

— Ты это прекращай, — ругаюсь лениво, — денег на бригаде не будет. Хватит мучиться, становись в сторонку и кемарь. Неча гореть на работе. Пара часов сна ещё никому не вредила.

Патрик обиженно побурчал что-то на тему, что он-де вполне свеж и ещё может, но на обочинку отъехал с видимой радостью. Уронил стриженую голову на баранку и выключился тут же. Пора и мне. Перебраться, что ли, в салон, вытянуться на носилках? А, лениво. И так сойдёт…