Грань креста (дилогия) - Страница 79

К оглавлению

Минут через двадцать мышка раздосадованно хлопнула себя лапкой по лбу:

— Ах, я дура старая! Совсем памяти не стало!

— Что такое, начальница?

— Бабку-то я услала с глаз подальше, чтоб при допросе не мешала. А то ещё жалобы писать станет, сам понимаешь.

— Ну и что?

— Так она небось мою бусинку до сих пор варит!..

Глава седьмая

Не забыть, не стереть, не избавиться. Сколько ни убеждай себя, всё равно не вытравишь. Слишком долго там прожито, слишком многое пережито. Там сейчас весна.

Набухли и лопнули почки — зелень ещё молодая. Чистая, клейкая. Белое кружево черёмухи одурманивающе выплёскивается из садов на улицы. Земля и трава после дождика пахнут упоительно. Солнце, одуванчики и крокусы соревнуются в желтизне.

Столько красивых женщин вокруг — и где они только зимой прятались? Распускаются цветы, распускаются надежды, зацветает любовь…

И-и-и, эк тебя занесло! Весны здесь в помине нет, как, впрочем, и зимы и осени — сплошь бесконечное умеренное лето. Или неумеренное, коль в Пески забуришься. А какая там, к чертям, любовь по дежурству?!

Так себе, покачивается на стоянке пустой с виду автомобиль. Хлопнет по борту ладонью проходящий мимо: «Бог в помощь, коллега!» Оттуда — смущённый кашель. Вот и вся тебе любовь.

А у меня — опять не как у людей. Влюбиться всерьёз и основательно учудил прямо на рабочем месте. Но продолжаться и развиваться нашим новым отношениям только там было бы, конечно, невозможно.

Я столько времени видел тебя исключительно на людях, что, начиная с самого первого свидания, выбирал для встреч как можно более укромные уголки. Влюблённым вообще не требуются свидетели, они даже в толпе сами по себе, а уж мне вдвойне не хотелось, чтобы кто-то нарушал наше уединение.

Где ж уединиться? Таким нехитрым предметом, как постель, были мы не богаты. Ни мне тебя к себе домой позвать, ни наоборот — нам и в голову бы не пришло, знай даже твёрдо, что там никого из семьи не окажется.

А уж унижаться до того, чтоб просить у друзей ключ от квартиры… Брр-р! Слишком я дорожил тем, что приобрёл. Лучше просто неспешная тихая прогулка — рука в руке, разговор вроде ни о чём, а в то же время о таком важном для нас, — чем торопливая случка в наполненном чужими вещами и запахами незнакомом месте. Не понимаю.

Зато были — лес, луг, река. Чаще отправлялись на реку-в одно и то же место. Так и звали его уже: «наш куст».

Куст гостеприимный — прикрывает от нескромного взгляда с противоположного берега, а после полудня протягивает нам прохладный язычок тени. Из-за близости воды в тени порой зябко — не беда, всегда можно отойти на пару шагов погреться на солнце. Тихо. Пусто. Спокойно. Никого — разве что изредка проплывёт по реке лодка или протянется по небу ширококрылым крестом цапля.

Солнышко горячее, а ты белокожая. Чтобы не обгореть, надеваешь мою лёгкую летнюю рубашку. Выдавали когда-то на службе такие — я взял. Почти ею не пользовался, а вот теперь нашлось применение.

Выглядишь ты в ней потрясающе привлекательно и совсем иначе, чем я привык за долгие годы. Ничего общего с собранной, колючей, резковатой госпожой доктором — милая, уютная женщина. Такая желанная и близкая. Любимая…

С незапамятных времён имел я редкий талант — разворачивать свернувшихся в клубок, изготовившихся к обороне ёжиков. Положу колючего на ладонь, поговорю с ним тихонько. Тот послушает, сперва чуть расслабится, подумает немного — и вот уже лежит в руках, раскрыв для моих поглаживаний и почесываний мягкий животик, пофыркивая и забавно шевеля подвижным чёрным носиком.

Ты всю жизнь прожила ощетиненной, ёжистой, готовой защищаться от всего мира. Кто напугал тебя, моя хорошая? Мне — поверила. Развернулась, раскрылась безбоязненно. Спасибо за доверие, любимая. Постараюсь не обмануть его.

Прозвище прижилось. Так и зову с тех пор — «моя ежишка». Ты так часто мило удивляешься:

— Ну почему мне с тобой так хорошо?..

Что ж тут странного, любовь моя? Не закрывай глаза, когда я тебя целую, загляни в мои — всё прочтёшь в них. Ежишка, милая…

А голубая рубашка подолгу хранит твой запах. Я суеверно не стираю её до следующего свидания. Вдруг не увидимся? Заскучаю — можно будет уткнуться в неё лицом и вспоминать…

Нет здесь со мной той рубашки. Дома осталась.

Кто-то, скрытый темнотой дворика, в подпитии забыв осторожность, терзает гитарные струны, швыряя в ночь злые слова своедельной песенки:

Было когда-то время,
Каждый из нас в нём жил,
Дома у нас были и семьи,
Город, где выросли, был.
Любили мы и мечтали
Молодо, горячо.
Всё у нас отобрали,
У нас отобрали всё.
Забросило в мир неслыханный,
В страшную круговерть,
Нету отсюда выхода,
Здесь свою встретим смерть.
Прежде грехи совершали
Ныне предъявлен счёт.
Всё у нас отобрали,
У нас отобрали всё.
К своим машинам прикованы,
Пашем, словно в аду,
В мире чужом замурованы,
Чужую лечим беду.
Дома по нам отрыдали,
Там перестали нас ждать.
Всё у нас отобрали.
Что ещё отобрать?

Не прав парень. У стен тоже уши есть. Зажигаю спичку, прикуриваю.

— О боже! Скорее прячьте выпивку!

— Что случилось?

— ПБ-девятнадцать на базе!

— А?

— Доктор Рат сейчас прибежит, всё пиво вылакает!

Слабость моей маленькой начальницы к пиву общеизвестна. Злые языки утверждают, что она в состоянии стрескать этого напитка многократно больше, чем весит сама. Правда, эта страсть уравновешивается её полным неприятием алкоголя в любой другой форме — от лёгкого вина до спирта.